проснулся утром весь в бреду. таблетку съел -- не помогло.
Как корабль назовёшь, так он и поплывёт — я истинный симулякр.
Всё, что мне остается здесь, — это притворяться, что жизнь прекрасна и удивительна, полна неожиданностей и радостей. Всё, что я могу, — это изо дня в день строить происходящее так, чтобы минимизировать напоминания о том, как плохо и грустно и паршиво; а для этого я потихоньку меняю все на эквиваленты. Для этого я по мелочи, по деталькам собираю симулякр московской жизни, кропотливо, осторожно. Говорю принадлежащими им словами, собираю в себя их повседневные привычки. Меня окружает всё больше вещей, привезенных оттуда, подаренных или купленных; даже одежда делится на ту, которая напоминает о Москве, и беспамятную; я подделываю запахи, цвета, я подделываю пространство в комнате, чтобы, закрыв глаза, можно было представить себя на Киевской: слева окно, направо книжные полки, надо мной на расстоянии вытянутой руки - второй ярус кровати. Всё должно быть знакомым, не вызывающим агрессии.
Весной я писала о том, что это тяжело, приезжать сюда и жить здесь, находиться, оставаться, переживать всё, потому что, во-первых, я в Москве лучше, правильнее, а тут я чувствую, как из меня вытекает, рассыпается в пыль моя доброта, спокойствие, желание поддерживать, стремление быть рядом с близкими людьми. Во-вторых, потому что там случается какая-то квинтэссенция счастья, когда каждая встреча - встреча с любимыми людьми, каждое утро - это утро нового дня, который принесет встречи, и даже пустые дни, наполненные ожиданием, становятся важными и значимыми. А тут всё наоборот, радость и счастье мало того, что растворены в бесконечной ежедневной рутине, из-за чего становятся прозрачными и едва заметными, так еще если и встречаются сгустки, то так неожиданно, что не успеваешь вообще понять, что это было.
Теперь же я еще явственно различаю страх потери. Мне никто никогда ничего не обещал, и даже никто ничего не просил, но, наверное, мне самой окончательно стало мало нескольких встреч раз в полгода. И когда я уезжаю, внутри остается чувство, что всё, что нажито непосильным трудом — всё пропало. Потому что там день за днем, постепенно я становлюсь привычной частью чьей-то жизни; мне можно позвонить просто так, узнать, как у меня дела, можно планировать встречу на следующих выходных или внезапно встретиться через полчаса на Библиотеке; я становлюсь привычным обитателем дачи, знающим дорогу от станции и расписание электричек, я начинаю с полуслова понимать, о ком рассказывает Гай, и точно знаю, на какой машине сегодня будет Аня, и как продвигается дома ремонт. И вдруг какой-то ночью вокзал, девять часов полусна, и меня снова отбрасывает на периферию, и сначала еще остаются круги на воде — во вторник мне позвонила Настя и рассказала про работу, я извинилась, что вчера ночью разбудила их своим звонком; в среду я поинтересовалась, как ее первый полноценный рабочий день, — а потом они затихают, и наступает пустота. До следующего приезда, когда всё начинается сначала.
С две тысячи шестого? седьмого? года мне не дает покоя Эйрина смс, и я боюсь думать, что всё могло бы сложиться совсем иначе, если бы когда-то я не уехала. Что так я навсегда останусь где-то в параллельной жизни, не всерьез, на пару встреч раз в полгода, и виноватой буду только я сама.
Я знаю, что через две-три недели, через месяц это пройдет, вокруг меня вырастет нужный безмолвный вакуум, а за ним будет спокойно проходить ежедневная обыкновенная жизнь с учебой, встречами и мелкими заботами. Я снова научусь обходиться без привычных встреч на Арбате, без полдников во Фрайдисе, без поездок в Крыло и звонков с Кунцевской, без «станцию Парк культуры поезд проследует без остановки», без посиделок в Кофеине последний час до закрытия, без всего.
Но легче не будет.
Всё, что мне остается здесь, — это притворяться, что жизнь прекрасна и удивительна, полна неожиданностей и радостей. Всё, что я могу, — это изо дня в день строить происходящее так, чтобы минимизировать напоминания о том, как плохо и грустно и паршиво; а для этого я потихоньку меняю все на эквиваленты. Для этого я по мелочи, по деталькам собираю симулякр московской жизни, кропотливо, осторожно. Говорю принадлежащими им словами, собираю в себя их повседневные привычки. Меня окружает всё больше вещей, привезенных оттуда, подаренных или купленных; даже одежда делится на ту, которая напоминает о Москве, и беспамятную; я подделываю запахи, цвета, я подделываю пространство в комнате, чтобы, закрыв глаза, можно было представить себя на Киевской: слева окно, направо книжные полки, надо мной на расстоянии вытянутой руки - второй ярус кровати. Всё должно быть знакомым, не вызывающим агрессии.
Весной я писала о том, что это тяжело, приезжать сюда и жить здесь, находиться, оставаться, переживать всё, потому что, во-первых, я в Москве лучше, правильнее, а тут я чувствую, как из меня вытекает, рассыпается в пыль моя доброта, спокойствие, желание поддерживать, стремление быть рядом с близкими людьми. Во-вторых, потому что там случается какая-то квинтэссенция счастья, когда каждая встреча - встреча с любимыми людьми, каждое утро - это утро нового дня, который принесет встречи, и даже пустые дни, наполненные ожиданием, становятся важными и значимыми. А тут всё наоборот, радость и счастье мало того, что растворены в бесконечной ежедневной рутине, из-за чего становятся прозрачными и едва заметными, так еще если и встречаются сгустки, то так неожиданно, что не успеваешь вообще понять, что это было.
Теперь же я еще явственно различаю страх потери. Мне никто никогда ничего не обещал, и даже никто ничего не просил, но, наверное, мне самой окончательно стало мало нескольких встреч раз в полгода. И когда я уезжаю, внутри остается чувство, что всё, что нажито непосильным трудом — всё пропало. Потому что там день за днем, постепенно я становлюсь привычной частью чьей-то жизни; мне можно позвонить просто так, узнать, как у меня дела, можно планировать встречу на следующих выходных или внезапно встретиться через полчаса на Библиотеке; я становлюсь привычным обитателем дачи, знающим дорогу от станции и расписание электричек, я начинаю с полуслова понимать, о ком рассказывает Гай, и точно знаю, на какой машине сегодня будет Аня, и как продвигается дома ремонт. И вдруг какой-то ночью вокзал, девять часов полусна, и меня снова отбрасывает на периферию, и сначала еще остаются круги на воде — во вторник мне позвонила Настя и рассказала про работу, я извинилась, что вчера ночью разбудила их своим звонком; в среду я поинтересовалась, как ее первый полноценный рабочий день, — а потом они затихают, и наступает пустота. До следующего приезда, когда всё начинается сначала.
С две тысячи шестого? седьмого? года мне не дает покоя Эйрина смс, и я боюсь думать, что всё могло бы сложиться совсем иначе, если бы когда-то я не уехала. Что так я навсегда останусь где-то в параллельной жизни, не всерьез, на пару встреч раз в полгода, и виноватой буду только я сама.
Я знаю, что через две-три недели, через месяц это пройдет, вокруг меня вырастет нужный безмолвный вакуум, а за ним будет спокойно проходить ежедневная обыкновенная жизнь с учебой, встречами и мелкими заботами. Я снова научусь обходиться без привычных встреч на Арбате, без полдников во Фрайдисе, без поездок в Крыло и звонков с Кунцевской, без «станцию Парк культуры поезд проследует без остановки», без посиделок в Кофеине последний час до закрытия, без всего.
Но легче не будет.