Я бы не уходила, я бы сидела, терла ободок стакана или кольцо. Глядела на него. Сидела бы, а он мне играл, он бы мне пел, пел, читал вслух и пел еще. Ставил слушать записанную музыку, повторял бы варианты строк, всё спрашивал: ну что? что? Сидела бы, грея руки в карманах, сидела, смотрела бы на него, ненаглядного, крутила бы сигареты, пила чай из его пивной кружки, ей-бгу, не уходила бы никогда.

Это та едва видимая, но огромная часть мозаики, которая сложилась прочно — все стержни стали крепко в пазы, заржаветь могут, но не выкрутишь уже, намертво. И я не боюсь уже, прошла февральская минута слабости, июльская минута безответственности, я только всё думаю иногда, возвращаясь домой: что, если бы он нашел кого поумней, если б выбрал не меня?
Представляю его сонным, злым, бессонным на неудобном диване ночью на работе; представляю с гитарой одного на кухне, представляю зябнущего рассветным заморозком, в ватнике, бредущего к дровнику. Он бодр, весел, он много пишет и звонит мне только затем, чтобы прочитать удачную строфу или стихотворение, и тут же бросает трубку, ждёт меня, сидя на бордюре у парадной, зовет к друзьям, рассказывает, что будет через месяц, семестр, год; он невыносимо мрачен, мы разговариваем часами по телефону, пока он идет домой, пока сидит на работе, пока ждет сестру из художественной школы, он ничем не доволен ни на йоту, всё бросает, не верит ни единому моему слову о светлом будущем. Но всё хорошо, пока я его вижу, могу смотреть краем глаза на него упрямо немого, идущего рядом. Пока он говорит мне в трубку: я люблю тебя еще больше, хотя не думал, что такое возможно!

Все хорошо. Я расслабляюсь, закрываю глаза, слышу, как он играет, как читает мне вслух. Сижу, дрожащими сухими пальцами леплю кое-как самокрутку, сижу и смотрю на него, лохматого, серьезного, как он поднимает голову и спрашивает: ты чего? что ты так смотришь? Я молчу, я не боюсь перед ним молчать, что тут скажешь.
- Поспи хоть немного.