Снова 17.
Надо позвонить завтра Алле Аркадьевне, если поднимется рука. Я всегда в такие моменты думаю - а что я ей скажу? я обычно молчу, когда приезжаю к ней на Щелковскую, говорит она с Дашей, но ведь это неважно, спрошу, как у нее дела, гуляет ли она еще в парке рядом с домом, как Макс. Главное, чтобы она не плакала.

Поразительно, как рассыпаются слова, когда нужно собрать их воедино, вот еще неделю, месяц назад у меня было столько того, что я хотела сказать, а сейчас. а сейчас я сижу на кровати в темноте, на мне моя любимая клетчатая рубашка, которую я надела, чтобы почувствовать себя спокойнее, в безопасности, и я не хочу ничего писать, потому что мне кажется это бессмысленным, но по-другому тоже не получается, мне когда очень тяжело, я всегда говорю говорю говорю, любую чушь, могу наизусть рязановский «Гараж» цитировать или письмо Татьяны, только бы что-то мямлить или строчить. Мне кажется бессмысленным писать какую-то невнятную чепуху, хотя это же любимый твой метод - писать всё, что приходит в голову, поток мыслей, «и знаки препинания не дают мне покоя». Это круто, но не всегда помогает, не помогает особенно, если хочешь что-то для себя разрешить, разложить всё по шкафам и ящикам, чтобы наклеить на некоторые бирки "отправить в космос" и успокоиться. А, это не наша шутка.


Вот наше утро. Конечно, лето, ты встретила меня с поезда в какую-то дикую рань, хотя, может быть, это было часов и семь, потому что метро уже работало, и мы зачем-то поехали на Бауманскую. Бауманская это вообще отдельная тема, не будем сейчас об этом. И мы приехали, а там же ничерта нет, а еще и утро, ничего не работает, и после долгих блужданий мы сели в какой-то двор на детскую площадку. Мы сидели на качелях, которые такие, вот яндекс говорит, что они называются "Держи равновесие", дебилизм, конечно, и мы сидели и омг, мы что, пили полтораху? с утра? но я точно помню, что у меня есть фотография, где я с этой оранжевой гадостью в руках. Ладно. Мы сидели, ждали, пока позвонит ДД (кстати, все эти ники так смешно всегда звучали из уст наших родителей), сияло солнце, вообще погода какая-то прекрасная была, и я помню, что была как-то неприлично счастлива. Это было такое наше утро, мне кажется, это был по крайней мере один из первых дней, когда мы были вдвоем, я была страшно рада, что она меня встретила, и готова была прямо пищать от восторга (ну, тогда-то я, конечно, была выше этого). Это было наше утро, потому что потом был знаменательный поход на патрики - мы приехали с ней вдвоем, расстелили газетки и тупо спали. спали, потому что я с поезда, а она меня встречала и легла спать как обычно за пару часов до будильника. Спали на траве справа от павильона, если смотреть на него, там же, где мы потом сидели внизу вдвоем и с Машей, у которой с собой почему-то была кедровая водка, по-моему, ей кто-то ее привез. Я помню солнце, качели, газон, кучу газет, и было ощущение счастья, потому что нам было страшно хорошо.
И вот наш вечер. У меня даже не сохранилось почему-то билета, хотя, может быть, он лежит в коробке с московскими артефактами. Мы ходили на Ночных Снайперов в СДК МАИ (хотя мне потом почему-то казалось, что мы ходили на Дельфина), и у меня остался бумажный самолетик, который я стащила со сцены, когда мы уже уходили. На самом деле, я не помню практически ничего, как мы встретились, как ехали туда, не помню как стояли в зале, не помню ни одной песни, ничего. даже эмоций своих не помню - ну, то есть не то чтобы я не могу себе их представить, но. Помню, что когда мы наконец вышли, на улице шел дождь и было темно, я старалась не потерять Эйри, а мы шли и шли по каким-то трамвайным путям, стояли на этих путях, курили, кажется, и в основном молчали. Вот только это ощущение дождя и темноты на улице перед СДК помню. А потом мы ехали в метро, и мне совсем не хотелось ехать домой одной (Настя тогда уже, наверное, уматывала на дачу, а может быть, Настя и была дома, неважно), и я предложила ей поехать на Киевскую. И мне было так кошмарно обидно получить вполне емкий отказ, до слез обидно, я тогда вообще не поняла, как так, и я до сих пор, хотя сколько прошло, почему-то не могу этого забыть, я даже помню, что она стояла на нижней ступеньке, спиной к спуску, а я лицом. Она тогда, по-моему, сказала что-то про то, что не видит необходимости в этом или что-то такое, а мне показалось это такой дикостью, и, конечно, сейчас в моем сознании всё по-другому, но тогда! тогда это было ужасно.


Я всегда думала, что нет ничего страшнее, чем смерть. Что может быть страшнее, чего еще вообще можно бояться. А сейчас я знаю, что кроме жизни есть память, и после вечной разлуки еще остается страх забвения.
Я очень боюсь забыть, и я давно уже начала забывать, и ужас в том, что, когда мы перестали общаться, я не хранила как зеницу ока всё, что было с ней, потому что я ничего не знала. я не знала, что будет так, не знала, что мы больше никогда не поговорим, не знала, не знала, что захочу, но уже не смогу. Это не казалось важным, я была обижена, у меня жизнь становилась другой, я ничего не оставляла, потому что не думала, что это станет важным и невозможным. я была такая маленькая, мне так ничего не казалось важным.
Всё, что осталось - это калейдоскоп, где на картинках чаще всего можно определить место, иногда время и погоду и почти никогда не увидеть лиц. Иногда мне кажется, что я не помню ничего, и ведь это правда, я не помню голоса, смеха, жестов, слов, я не помню ее. Если закрыть глаза и сосредоточиться, то что-то скользит по внутренней стороне век, неуловимые движения рук и смех, но их никогда не поймать. Я забыла — и это очень страшно. Прошло три года, а что будет дальше, что я буду помнить через пять, через семь лет? Я не хочу проснуться когда-то осенью и понять, что больше ничего не болит. Да я не помню, сколько бы ей исполнилось в этом году, а бывает, я ловлю себя на том, что повторяю про себя ее фамилию и не могу понять, правильно ли. Во мне уже почти ничего не остается, я в открытом поле на ветру держу горсть песка в руке и плачу.
Возможно, она и об этом подумала, посчитала, что так будет легче, но не легче.
Мне очень страшно, и я не знаю, что делать.

Это вообще была какая-то прошлая жизнь. Жизнь, которую кто-то уже прожил, а я, посмотрев, даже не успела запомнить лица главных героев, и теперь меня просят пересказать диалог из третьей части, и никого нет перед тобой, некому тыкать в спину и спрашивать громким шепотом подсказки. Вообще никого нет. Какой я была тогда и какой была тогда она? Понимала ли она, что я еще сильно изменюсь? Как она воспринимала меня? Как она вообще воспринимала окружающую реальность? Я мало чем интересовалась тогда, а теперь я выросла, и у меня много вопросов, на которые мне больше никто не ответит. Есть человек, но нет никаких прямых ответов, нет подсказок, нет слов, нет действий вместо слов, человек есть, а ничего больше нету. Прочерки в каждой строчке и ни капли надежды.
Болит голова. Она ест сладкий или соленый поп-корн? Собирает автобусные билетики или только таблички? Любит рыбу? Когда первый раз прогуляла школу? Хороший ли в Бауманке буфет? Наверное, она бы тоже смотрела «Хауса», и мы бы часами его обсуждали. Что она думала о Ёбурге, о нас, насколько она действительно была цинична и что причиняло ей боль? Какие подарки она любит? Я даже не помню, что дарила ей на дни рождения, да и дарила ли что-то. Какие у нее любимые места в Москве. Оливки или маслины. Читала ди она «Идиота». Нет, это точно другая жизнь, в той жизни еще нет икеи, нет суши-баров, нет кофе дороже ста пятидесяти рублей, нет стыда, турникетов в автобусе, собственных ключей от дома, Москва всё еще представляется мне какими-то кусками по знакомым станциям метро, нет платьев и юбок, вместо них черные джинсы в любое время года. А тогда это казалось таким реальным, мне ведь правда казалось, что так будет всегда. (Так ведь всегда будет? Ты будешь меня любить.)